Мустафин Анвар Абдулахатович

Увеличенная фотография (JPG, 214 КБ)

Когда началась война, мне было три года. Всё случилось так быстро, так внезапно. Забрали папу на фронт, а он работал на нефтебазе. На следующий день, когда первую группу новобранцев уже увозил поезд, выяснилось, что у него бронь и работников нефтебазы не должны мобилизовать. Но было поздно. И мой папа до конца воевал. Он был ранен, больше года пролежал в различных госпиталях. Когда после войны он вернулся домой, мы этому очень обрадовались. Я ещё в школу тогда не ходил, но уже всё понимал и очень хорошо всё помню. Помню, отец ходит по комнате, а я у него спрашиваю: «Папа, почему ты всё время туда-сюда ходишь?» А он мне отвечает: «Надо чуть-чуть помаршировать». И перед каждым приёмом пищи он устраивал такой променад, привык к этому. А я сижу, на него любуюсь. Ему 33 года было только, когда он вернулся.

Возле нашего дома стояли два столба с бумажными радиоприёмниками. Благодаря этим «тарелкам», оклеенным чёрной бумагой, мы были в курсе происходящих событий. Всю войну из этой «тарелки» раздавался голос Левитана, который описывал положение дел, передавал новости с линии фронта. Никогда не забуду его слова о том, что война закончилась.

Мы жили рядом с железнодорожной станцией, и я отчётливо помню, как каждый день полные вагоны уходили на войну, как провожали солдат местные жители. Они очень сильно переживали за своих земляков, бежали за поездом, кричали вслед напутствия, ревели, били об железную дорогу стёкла и зеркала, чтобы ушедшие на фронт обязательно вернулись домой. К сожалению, эти народные поверья срабатывали редко. Мой папа уехал на войну вместе с сорока другими мужчинами из нашего села, а вернулись обратно только шесть человек.

Это была огромная радость, что отец был в числе пришедших домой. Он вернулся, пошёл на работу, несмотря на то, что остался после войны инвалидом. У него ниже груди живого места не было, несколько осколков так и остались в теле. Один крупный застрял в бедре, папа из-за него очень сильно хромал на правую ногу. Пока отец лежал в госпитале, этот осколок не убрали. Спустя много лет, когда папа уже не мог ходить, мы повезли его на обследование в больницу, где ему сделали рентген. Оказалось, что этот осколок размельчился на 17 маленьких частей, которые стали подниматься наверх и были уже на спине. Операцию ему делать не стали в силу возраста, так с осколками он и прожил до самой смерти.

В семь лет я пошёл в школу. Моё ученье длилось недолго. По пути мне надо было пересекать дорогу, по которой ездили колхозные телеги с сеном. После них, особенно в непогоду, оставались глубокие колеи и стояла грязь. И каждый раз я застревал в этой грязи, оставляя свою обувь. Домой приходил в одних носках. Мама спрашивала, где я потерял калоши, шла, искала их, отмывала. На следующий день всё повторялось сначала. В какой-то момент ей это надоело, и я перестал ходить в школу. Это было в ноябре, в первом классе. Потом ещё в течение двух лет я не оставлял попыток окончить первый класс.

Сёстры мои были более успешны в учении. Каждый день они тренировались в чистописании, используя для этого газеты. Девочки писали буквы, чертили палочки между газетных строк, потому что чистой бумаги в те времена попросту не было.

Когда папу забрали на фронт, заведовать всем хозяйством пришлось маме. Ей давали талончики на хлеб размером с мой ноготь — такие квадратики на листке бумаги. За один квадратик нам давали 200 граммов хлеба — половину булки на семью из пяти человек: маму и четверых детей. Чтобы получить эту пайку приходилось выстаивать огромную очередь в магазин. Нас постоянно сдвигали в конец ребята постарше.

Сложно было и с отоплением в доме. В те годы не было ни газа, ни электричества, только керосиновые лампы. Днём такую лампу обязательно надо было очистить от копоти, помыть, заправить керосином. Под таким скудным освещением сёстры делали уроки, что-то шили. И вокруг стола с этой лампой в доме кипела жизнь: здесь ели, писали, читали. Мама умела писать только на арабском языке, поэтому сестрёнкам приходилось учиться самостоятельно.

Родители переписывались между собой на арабском языке. Их письма я до сих пор храню, но прочитать не могу. Смысл писем мне передавала мама. Они были молоды, и их письма дышали любовью и теплом отношений. Какие послания присылал маме отец!

Мама работала в интернате, где воспитывались дети, оставшиеся в военные годы без семьи. Потом, когда дети подросли и выпустились, детский дом закрылся, а мама ушла работать на нефтебазу. Её работники находились на продуктовом обеспечении Москвы. Раз в месяц поступал вагон с продуктами для нефтебазы: повидло, сушёная рыба, мука — разные продукты были. Всё это одинаково распределялось между людьми. На нашу семью из пяти человек выдавался 1 килограмм повидла, одна или две рыбы, 5−6 килограммов муки. Вместо зарплаты маме давали 20 литров керосина и все. Деньгами она ничего не получала. И по воскресеньям мы ходили на рынок продавать этот керосин. Предварительно искали бутылки, чтобы его разлить. А на рынок просто так пройти было нельзя. На воротах стояли «надзиратели», которым надо было заплатить 20 или 30 копеек. Взрослых, детей — никого не пропускали, пока деньги не возьмут. Окольными путями мы находили лазейки на рынок, проносили керосин. Старшая сестра его продавала. Благодаря этому в доме была хоть какая-то наличность. На рынок мы ходили втроём: я и две старшие сестры. Брат был совсем маленький, он родился в 1940 году, его мы оставляли дома. Несмотря на то, что мы ещё были детьми, мы пытались помочь маме любыми способами.

Она никогда не сидела без дела: пряла и делала нитки, вязала носки. Потом отправляла посылки папе: носки положит, немного еды соберёт (сухари, финики, орехи — больше у нас ничего и не было).

Когда закончилась война, всюду царило народное ликование. Все бежали на вокзал, с радостью встречали солдат, обнимали всех одинаково, не важно, свой или чужой боец вернулся. Главное — живой.

Несмотря на окончание военных действий, жизнь ещё долго возвращалась в нормальное русло. Есть было нечего, одеваться и обуваться не во что. Носили всё шитое-перешитое, на ногах маленькие калоши, которые приходилось привязывать к ногам и которые постоянно норовили остаться где-нибудь в грязи.

Зато жили все очень дружно. В нашей школе учились все дети, независимо от национальности: узбеки, армяне, корейцы — знания мог получить любой ребенок. Никого не дразнили, не обижали. Наоборот, все жили очень дружно, что в школе, что в соседях.

После войны, когда папа вернулся, устроился на работу, ему платили 70 рублей, маме — 30 рублей. На эти деньги и жили. Потихоньку завели скотину, починили заборы, сделали сарайки, купили кур. Карабкались как могли.

Сложно после войны было с дровами. Для нужд поселка выделялся вагон угля, но распределялся он по очереди, на всех не хватало, а топить дом, готовить еду было нужно. Мы спасались, собирая с полей корни хлопчатника: выкапываешь их, несёшь домой, сушишь. Дома в комнате стояла кирпичная печка, а возле неё одна большая кровать. На этой кровати мы все вместе и спали.

Моя мама выросла в крестьянской семье в России, а потом переехала в Узбекистан. Её знакомство с суровым российским климатом помогло нам не погибнуть в зимние месяцы всей семьёй. 

У мамы вообще было много талантов, она много чего умел делать своими руками. Во время войны она покупала материал защитного зелёного или серого цвета, а потом шила ватные телогрейки и брюки. По всей видимости она была самоучка, но умела скроить и сшить любую вещь. Она брала кусочек мыла, чертила выкройку, резала ткань, а потом с помощью ручной швейной машинки у неё рождалась готовая одежда. Глядя на её пример, я и сам научился, могу любые брюки или рубашку скроить и сшить. Бывало, я ей помогал в шитье — крутил колесо машинки, а она обеими руками протаскивала ватные брюки, иначе их было не прошить.

Мамины братья тоже воевали. Старший получил ранение — ему оторвало кисть руки, он первый вернулся с фронта. Двое других приехали уже после того, как война закончилась. Оба здоровые, не ранены. Связистами были, таскали катушки с проводами по полям, вокруг снаряды падали, взрывались, но они, слава Богу, остались целыми.

К сожалению, возвращались далеко не все. У моей супруги не вернулся отец. Она и её два брата выросли без него. Моя жена ещё несколько лет после того, как закончилась война, упрашивала свою маму ходить на вокзал и встречать каждый поезд, надеясь, что отец вернётся.